Тогда, ранним утром, после первого штурма, город был сам не свой. Из своего в нём были только жидкий февральский туман и кошки, настороженно глядящие из – за заборов. Город весь был таким. Настороженным. Нет, и напуганным он был, и истеричным тоже, и окна в домах, несмотря на туман всё не зажигались, а трамваи переместились куда – то на край бытия, туда где не было красных сигнальных ракет и ПТУРов, но главное в нём было вот это – настороженность, собранность, и какая – то обречённая готовность. На углах стояли хмурые мужчины с автоматами, в кепках и адидасах на белый носок, хмурые и злые. Они пили стопятсотый кофе, щурились в туманную даль Пушкинской, и ставшим за одну ночь привычным движением поправляли калаши на плечах.
Времени я не помню. То есть, не который был час, а Времени – как явления, как величины, как характеристики бытия. Я просто сидел с закрытыми глазами на белом камне Дикого Сада, и задышливо подавляя ночной адреналиновый тремор, думал о том, что Хуй вам. Хуй вам гандоны, а не Николаев. Я сидел лицом на запад, где на горизонте, под первыми лучами солнца тучи окрашивались розовым, и думал; ну что ахейцы? Вот ваша тысяча кораблей, вот ваши железные колесницы и ваши башенные щиты, они там, за городскими стенами, разбитые и окрашенные кровью, а ваши Аяксы и Диомеды изрублены и изломаны, с омрачёнными челами посыпают раны свои пеплом, соратники ваши низвергнуты псам троянским и птицам в добычу, смрад от трупов ваших уже отравляет жирные берега Понта, и много жён ваших, этой ночью будут облачаться в чёрное, а Троя стоит. Эта гранитная и известковая, немножко украинская и немножко еврейская, эта обдуваемая восточными ветрами, просоленная Чёрным Понтом, пропахшая солнцем и степными травами широковратная Троя стоит на своем высоком глинистом берегу, и будет стоять, потому что сзади Одесса, а слева Южно – Украинск, Первомайск, и прямая дорога на Киев, потому что её жителям некуда уходить, поздно уходить, да и взападло уходить; потому что на ингульском спуске, на бельевых верёвках сушатся бычки, а во дворах, на Малой Морской, пенится в бутлях “Янтарь”, потому что только – только привели в порядок пляж на Намыве, и летом вполне можно не ехать в Коблево, летом вполне можно быть дома, и вообще – стыдно бежать, мучительно стыдно бросать этот белый, пыльный, жаркий и промозглый город, самый невзрачный и самый прекрасный город в Ойкумене, стыдно и совестно, потому что потом ведь, не будет сна, потом прелый камыш на лимане, полынь за Терновкой, и дикая абрикоса у городских стен, будут сниться, сниться еженощно, и терзать, терзать, терзать…
Я знаю что будет.
Это уже было.
Потом, через пятьсот лет, какой – то волговятский гомеришко, конечно сочинит поэмы и эпосы, и конечно соврёт, что сожгли тебя и разрушили, что развеяли твоих людей по свету, а землю твою засыпали солью. Но это потом, а сегодня будут баллисты и катапульты, будут огонь и боль твоим прямым и ровным улицам, и будет град из камней, и будет град из стрел, и будут плакать жёны твои, и будут молчать дети твои, но пока стены целы а мужчины злы – город стоит. Город наш.
